Когда я учился в первом классе, во время перерыва ко мне подсел мой приятель и сказал: "Хочешь посмотреть?". И он протянул мне какую-то фотографию, из тех, которые, как я узнал позже, проносили одно время по поездам цыгане, делая свой малый бизнес при помощи аляповатых открыток с собачками, дамами и видами курортов.

Я уставился на фотку. На ней была изображена женщина неопределенного тогда для меня возраста, впрочем, не уверен, что определил бы его и сегодня. Итак, это была женщина с высокой прической, тяжеловатым и не очень добрым, как мне показалось, лицом.

Я попытался найти секрет, из-за которого мне и была эта открытка показана, можно сказать, из-под полы, но ничего не увидел. Обычная, не очень добрая и совсем некрасивая дама смотрела даже не на меня, а куда-то в сторону. В женской красоте я стал разбираться довольно-таки рано - во всяком случае так утверждали юные подруги моей матери, и глядя на изображение, мог смело утверждать, что ничего особо выдающегося на нем нет.

Я вопросительно взглянул на своего приятеля. Он заговорщически наклонился ко мне ближе и ткнул своим потным пальцем в щеку прекрасной дамы. "Смотри, смотри сюда!" - зашептал он, не глядя на меня. И тут я заметил. На щеке недоброй незнакомки, ближе к носу были заметны три отчетливых точки, образующие крошечный треугольник.

"Смотри сюда!", - повторил приятель, и я уставился на три точки. "Не мигай", - приказал мне он. И я перестал мигать. Так я разглядывал открытку минут пять, стараясь не мигать и не отвлекаться. Скорей всего, это было уже после занятий, потому что нас никто не выгонял из класса, в окне сияло солнце и освещало беленые стенки и изображение в моей руке, с которого я не сводил глаз.

Постепенно неприятные черты моей дамы стали расплываться и становиться неважными, смазанными, затушеванными. Три точки становились все отчетливей, а поля изображения, предоставленные боковому зрению, расплывались и выцветали все больше. Постепенно все превратилось в какое-то светлое, похожее на облачко, пятно, и даже три точки то появлялись на поверхности, то исчезали.

"А теперь быстро!" - скомандовал приятель. "Быстро смотри на белую стенку!" И я посмотрел. Поспешно я перевел взгляд от расплывшейся открытки на выбеленную школьную стенку, освещенную южным солнцем и, как помнится, расположенную справа от черной парты с меловыми каракулями Сашки-двоечника.

И тогда я увидел. Переливаясь золотым светом, легко пульсируя в воздухе, прямо передо мной сияло неземной красоты существо. Утратив плотность и определенность каких бы то ни было материальных линий, оно взывало через мои натруженные глаза, прямо к сердцу, истосковавшемуся именно в поисках этого существа и наконец нашедшего его.

Ангел на фоне солнечной стенки был красивее матери - признанной красавицы - и красивее всех ее подруг. Он был красивее всего на свете. Целый десять минут - я не считал, но не меньше - он являлся моему взгляду, куда бы я ни посмотрел, и лишь после этого стал медленно выцветать и гаснуть. Но в памяти он не выцвел - уцелел.

Я не знаю до сих пор техники этого дела. Не вник в суть механизма, преобразившего страшилу в воздушного ангела, и я не знаю и не хочу знать, как это работает. Некоторые мои друзья, поискушеннее в этих вопросах, пытались мне рассказать, что именно происходит с помощью трех точек на щеке, но я не желал слушать. И правильно. Не надо разрушать чудо, сопровождая его тяжеловесными, как свинцовая труба, объяснениями. Чудо было - не мешайте, дайте мне остаться с ним.

Все мои дальнейшие школьные и университетские избранницы так или иначе соотносились с тем волшебным виденьем, которое явилось мне в первом классе. Наиболее приближенным к идеалу мне казалась одна французская актриса, фотография которой, вырезанная из журнала, висела у меня над кроватью в период от пятого до шестого класса.

К этому событию можно отнестись по-разному. Скорее всего, это можно воспринять, как банальную историю романтически настроенного русского мальчика, скучавшего по вечно отсутствующей маме.

И все же. Я не знал тогда этих слов, позже вычитанных у Кастанеды - "точка сборки". И еще не знал я, что Пушкин отделяет красоту от ее носительницы, что красота у него - самостоятельная сущность, которой никто не владеет, но некоторым повезло в нее "завернуться", и красота их не отвергла. Что она может осенить прекрасную даму, а может и пройти мимо. И если осеняет, то дама "покоится стыдливо в красе торжественной своей".

И я не знал, что потом найду у того же Пушкина уподобление красоты святыне. А святыня - это то, что приходит из иных измерений и пространств, а не живет в быту. Святыней, например, в церкви называют чудо видимого присутствия Бога среди нас. "Благоговея богомольно перед святыней красоты", стоял поэт однажды перед своей дамой, когда это ему открылось.

И сегодня я уверен, что истинную ангельскую красоту можно открыть, увидеть и восхититься ей в любом женском лице. Причем делается это не только с помощью макияжа, продвинутых косметических средств и модного визажиста. Красота - это то, что я вижу, если правильно выбрал точку сборки, - те, теперь уже незримые точки, которые чудесным образом превращают дурнушку в ангела, а красивое лицо обрамляют в воздушную подсветку, в котором оно стыдливо покоится.

Стыдливо - это значит, осознавая, что красота - от Бога, а не от строения черепа и что она, красота, безмерно превышает все наши возможности, ибо она святыня.

Такими тремя точками сборки обладает тот, у кого взгляд чист, целомудрен, любящ. Как у поэта, написавшего:

А если так, то что есть красота?
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
или огонь, мерцающий в сосуде?

Ибо красота творится при твоем участии. Без него она - упаковка, готовая к употреблению и мертвая.

Инф.anutkina.info