В салоне было 13 пассажиров. Большая часть кресел пустовала. Ни немощных стариков, ни детей.

И если бы авария все же произошла — президент бы даже всенародного траура не объявил. После трех жутких авиакатастроф минувшего лета — в небе над Сочи, в Иркутске и под Донецком — нашу гибель посчитали бы просто штатной ситуацией.

— Требую, чтобы нас сняли с этого чертового рейса, — через полтора часа каторжного ожидания взлета меня начало колбасить. Взять курс на Москву мы должны были в три часа дня. Но и в половине пятого разрешения все никак не давали. Людей на свежий воздух не выпускали. Стюард во второй раз разносил по салону леденцы и соки в пакетиках.
— Скажите, почему не взлетаем?
— Военные не дают воздушного коридора, — привычно отрапортовал стюард. Потом решил стать более креативным: — Мы картины Рембрандта для Третьяковки везем. И вот сейчас в багажном отсеке их укладываем, чтобы в полете не растрясло.
Наверное, кого-то такое объяснение и устроило бы. Но только не журналиста “МК”. Тем более что остальные члены экипажа — командир, штурман и бортинженер, не занятые в раздаче халявных завтраков, с озабоченными лицами бегали по салону туда-сюда.
Двигатели лайнера то начинали натужно реветь, то вдруг вырубались на полном ходу. Кромешную тишину нарушало только мирное чавканье пассажиров.
Я побежала к стюардессе, молоденькой блондинке с тревожной улыбкой. “У нас отказала система охлаждения двигателей. Мотор на взлете перегревается и глохнет”, — честно призналась она, нарушив, наверное, должностную инструкцию об обете молчания. Это только в Европе пассажирам, чей самолет гибнет, сообщают об этом, чтобы могли послать родным последнюю эсэмэску и помолиться.
Наши граждане должны умирать в неведении, и именно поэтому, как кажется, абсолютно счастливыми.
Но мы-то еще не были в небе. Мы были на земле. И еще можно было все изменить.
— Можете и дальше пытаться взлететь на честном слове, ваше право. Но людьми-то не надо рисковать!
— Вызывать для вас другой борт дорого, — вздохнула стюардесса. — Сейчас ведем переговоры с руководством, и уж оно решит, что делать. Может, сами попытаемся все исправить… Ремонтники же по инструкции весь лайнер по винтикам разберут, а наши ребята интуитивно устранят поломку. Они свою машину чувствуют. Да мы и без одного двигателя прекрасно взлетим, бывало и хуже. Главное — не упасть первые три километра…

Я влетела обратно в салон. Речь шла о жизни и смерти. Должны остальные попутчики меня поддержать и потребовать предоставить исправный борт.
Но на меня смотрела жующая и скучающая масса. В хвостовой части парнишка сложил четыре кресла и, разлегшись на них, спокойно дремал. Бизнесмен резался в “тетрис” на ноутбуке. Пожилая дама листала глянцевый журнал.
— Люди, если мы сейчас, только все дружно, откажемся лететь, они не посмеют поднять нас в небо, — крикнула я в надежде на солидарность.
Дама с глянцем взглянула на меня осуждающе. Наверняка в годы ее юности молодые особы в самолетах столь вызывающе себя не вели.
— Не высовывайтесь, милочка. Будьте как все. Там, наверху, виднее, что с нами делать, — и она ткнула пальцем в небо. Непонятно, кого только, земных или небесных начальников, имея в виду.
Там, наверху, конечно, виднее... У них уже система выдачи компенсаций и расследований причин катастроф отлажена.
И в этот момент я поняла, кто на самом деле виноват в том, что так часто бьются сейчас наши лучшие в мире самолеты.
Такие вот дамы с глянцем. Перекладывающие ответственность за свою жизнь на других, тех, кто наверху… Позволяющие перевозить себя на неисправных самолетах.
Это было молчание ягнят, ведомых на заклание на высоту десять тысяч метров.
Потом стюардесса объявила, что нас все-таки высаживают. Подали трап. Но дверь опять не открыли. И снова начался бесконечный торг с землей: выпускать самолет или нет, что рентабельнее?
А затем нам приказали… пристегнуть ремни.
Все это время я прорыдала в пустом бизнес-классе, в компании стюарда, куда меня пересадили подальше от остальных пассажиров. Которым я мешала, вероятно, умереть абсолютно счастливыми.

Стюард принес мне бутылку отличного бургундского вина. Лично от командира. И шоколадку от эфэсбэшника, который обеспечивал безопасность нашего полета. Он и обеспечивал, отдал мне свою шоколадку.
— Да не бойтесь. Если бы мы были стопроцентно уверены, что упадем, то ни за что бы не полетели, — подошел бортинженер. — Главное, не паниковать, если что-то происходит не так. У нас даже при полной разгерметизации салона, бывало, нормально сажали машину. А вот ребята под Донецком сдрейфили, когда их самолет на предельной высоте стал неустойчив, и в итоге не вышли из плоского штопора, хотя и могли бы. Это врут, что мы, гражданские, летать не умеем. Еще как умеем! Хочешь, пошли к нам в кабину порулить?
Они были классные ребята, эти летчики. И искренне старались меня утешить. Дали подышать в кислородную маску. А еще предложили покурить у себя в кабине. Пока никто не видит.
— Но как же “черный ящик”, на нем ведь все разговоры записываются, — всхлипнула я.
— Ерунда, он пишет только последние 30 минут. А потом заново стирает, — успокоил командир корабля.
Летчики, шутя, рассказывали про последние авиакатастрофы. Это был сугубо профессиональный юмор. “Если бы пилоты, которые вели те машины, вдруг воскресли и узнали, в совершении каких глупых ошибок их обвиняют, они бы снова от смеха умерли!”
— А правда, что вам топлива мало наливают? — спросила я.
— Врут, топлива всегда в норме. Нам, например, хватит, чтобы долететь до запасного в Воронеже и еще вернуться обратно в Москву. Если перерасходуем запас, то никто ругать не будет. Но лучше, конечно, чтобы лишний керосин остался — тогда еще и премию дадут. Поэтому по возможности все и стараются экономить, заработать-то хочется…
— Только на эту кнопку не нажимай, — второй пилот, уступая мне кресло, показал на какой-то неприметный рычажок на штурвале. — Иначе и правда грохнемся.
Мимо проносились гражданские авиалайнеры. Движение в этом секторе неба было насыщенным. Неповоротливая задница аэробуса, нависнув где-то сверху, на 11200, грозила задавить нашу старенькую “тушку”.
— Вон зеленая саранча полетела, — кивнули летчики на промелькнувший “Боинг” другой известной авиакомпании. — Понакупили старых машин. Красиво перекрасили, а внутренности-то остались прежними.
— А ваша “тушка”, которая летает двадцать с лишним лет и уже даже прошла капремонт, лучше? — съязвила я.
— Лучше, — хором ответил экипаж. — Надежнее. Потому что ей управляем мы, люди. И мы же принимаем окончательное решение, не автоматика. В армянском аэробусе, который в Черное море упал, сломался бортовой компьютер. Это он небо с землей перепутал и не позволил вывести машину из крена. Потому что человеку перепутать небо с землей невозможно, сама посмотри, — они кивнули на лобовое стекло. Где-то вдалеке, на уровне горизонта, сквозь малиновые всполохи заката, из облаков выплывали на нас первые сентябрьские звезды.

...Когда наш лайнер коснулся взлетно-посадочной полосы, я клятвенно пообещала летчикам, что ни за что не расскажу, из какого города был этот рейс и как звали членов экипажа. Я не скажу. Потому что пилоты все-таки молодцы. Они приземлились, несмотря на сломанный двигатель.

Они не виноваты, что работали на авось.

Просто так принято. Это система. Одному взбунтовавшемуся пассажиру ее не поменять.

И поэтому то, что для меня казалось страшным ЧП, для экипажа было просто очередной штатной ситуацией...

P.S. Заранее прошу извинения за возможные ошибки в технических описаниях самолетов и двигателей. Я все-таки не профессионал. Да и нервно там было, на 9600.

Московский Комсомолец