В современной Европе «базис» и «надстройку» поменяли местами. Результаты плачевны.

Прагматизм – модное слово в последнее время. Назвать чью-либо политику прагматичной обычно значит похвалить ее: мол, люди не дурью маются, не гробят себя и других во имя утопических идей, а собственные интересы защищают. Прагматизм особенно удобно демонстрировать в экономической политике. Будучи основанной на вещах конкретных, которые «можно пощупать», она словно бы создана для демонстрации прагматизма или его отсутствия.

Российско-украинская «газовая война» преподносилась Москвой как торжество прагматизма и рыночных принципов. «Газпром» – продавец газа, он назначил цену на свой товар для данного покупателя – Украины – и в конце концов продавил ее. (Хоть и с оговорками в виде сомнительной фирмы-посредника и «коктейля» из российского и среднеазиатского газа для украинцев.) Однако скрыть политическую подоплеку этих событий так и не удалось, да и, наверное, было невозможно. В этом смысле боевые пляски России и Украины вокруг газовой трубы – не более чем очередное проявление любопытной общеевропейской тенденции. Она сводится к тому, что в современной Европе от Атлантики до Урала правящие элиты предпочитают политические концепции экономическим реалиям. В результате все разговоры о прагматизме оказываются просто модным трепом.

Отвлечемся на время от постсоветской действительности. Взглянем на Евросоюз, который в 2004 году вобрал в себя еще 10 стран, в том числе пять экс-членов соцлагеря и три прибалтийские республики бывшего СССР. Проанализировав экономические показатели новобранцев (крохотные Мальту и Кипр, не знавшие социализма, оставим в стороне), нетрудно убедиться в том, что к уровню «старого» ЕС вплотную приблизился лишь один из них – Словения. Если проявить некоторую снисходительность, можно допустить, что место под флагом с золотыми звездочками могло бы найтись также для Венгрии, Чехии и, вероятно, Эстонии. Всё. Остальным, коли следовать сугубо прагматичной логике, основанной на оценках социально-экономической ситуации, стоило бы еще не один год потомиться в европредбаннике. Румыния и Болгария при таком подходе не могли бы и мечтать о вступлении в ЕС, обещанном им в 2007 году, а начало переговоров о присоединении Турции и вовсе казалось бы скверным анекдотом.

Однако логика расширения Евросоюза с 90-х годов остается иной – политической.

После 1992 года, когда Маастрихтский договор положил начало ЕС в его нынешнем виде, эта логика возобладала над прежней, времен Общего рынка, – логикой постепенного сближения европейских стран на основе прежде всего хозяйственных интересов. В 90-е годы в Брюсселе расширение стали рассматривать как важный шаг на пути к превращению Евросоюза в новую сверхдержаву, способную конкурировать с США не только в экономической области, но и в геополитике. В странах Центральной и Восточной Европы на принятие в ЕС тоже смотрели прежде всего под политическим углом зрения. Во-первых, в этом шаге видели вопрос престижа («возвращение в Европу», присоединение к клубу богатых и свободных). Во-вторых – окончательное избавление от наследия СЭВ и Варшавского договора, а равно и от потенциального российского влияния. И лишь в-третьих – стартовую площадку для экономического рывка. (Относительно последнего у восточноевропейцев нет уверенности до сих пор, хотя темпы экономического роста в регионе сейчас в 2–3 раза выше, чем в странах «старого» ЕС.)

В результате европейская политическая элита переоценила собственные силы и недооценила центробежные тенденции, сохраняющиеся как в «старой», так и в «новой» Европе. Отсюда провал проекта европейской конституции на референдумах во Франции и Голландии. Отсюда же всплеск национализма в некоторых центральноевропейских странах.

И французское «non» конституции ЕС, и национал-популист Качиньский во главе Польши – результаты того, что евроинтеграция в последнее десятилетие стала почти исключительно политическим проектом.

Здесь же главная причина всего кризиса идентичности, который столь резко и болезненно проявился в ЕС в ушедшем году. Хотя весь опыт Евросоюза свидетельствует о том, что лучше всего ему удаются как раз проекты социально-экономического характера – таможенная уния, шенгенская безвизовая зона, единая валюта евро (при всех возможных оговорках относительно ее стабильности). В конце концов, Европа Маастрихта выросла из Общего рынка, а не наоборот.

А теперь вернемся в родное постсоветское пространство и обнаружим там процессы, по своему духу – экономика как служанка политики – в общем-то, очень похожие на евросоюзовские. На момент распада СССР его бывшим республикам было дано то, что ЕС создавал не одно десятилетие, – пространство, лишенное границ и разделительных барьеров. Правда, наряду с этим имелись и все прелести исчерпавшей себя советской хозяйственной модели. Поскольку новые независимые государства избрали разные варианты реформ, период размежевания был неизбежен. Однако и это размежевание, и (в большинстве случаев) реформы оказались половинчатыми – прежде всего, по политическим причинам. Стремясь сохранить постсоветское пространство в качестве своей сферы влияния, Россия прямо или косвенно (тем же дешевым газом) субсидировала дружественные ей – или казавшиеся таковыми – правительства соседних стран.

Нерентабельность модели сотрудничества, характеризуемой едкой формулой «нефть/газ в обмен на поцелуи», стала ясна лишь к началу нынешнего десятилетия.

Тогда в ход пошла другая формула – «отделение мух от котлет», политических целей от экономических императивов. Попытка реализовать ее привела к появлению проекта Единого экономического пространства (ЕЭП), которое, как предполагалось, должно было объединить четыре наиболее успешно работающие постсоветские экономики – российскую, казахстанскую, украинскую и белорусскую. Очень разные по структуре, основанные на неодинаковых принципах, но способные дополнять друг друга. Однако проект ЕЭП, сам по себе вполне целесообразный, был подан Москвой под таким густым политическим соусом, что рассчитывать на его успех было большой самонадеянностью. Во-первых, ЕЭП явили миру незадолго до президентских выборов на Украине. Степень же и характер ангажированности Кремля в тех выборах были таковы, что любое соглашение, заключенное в тот момент Москвой с Кучмой и Януковичем, рассматривалось их противниками на Украине как очередная попытка увековечить российское политическое господство в их стране. Во-вторых, ЕЭП преподносился как его сторонниками, так и противниками – хоть и по разным соображениям – в качестве своего рода «контр-ЕС». Интеграция большей части постсоветского пространства должна была стать альтернативой интеграции Западной и Центральной Европы. Возможность не конкуренции, а взаимодополнения ЕЭП и ЕС (тем более что областей, в которых постсоветские экономики способны реально конкурировать с европейскими, найдется немного) и их постепенного, рассчитанного на десятилетия сближения всерьез никем не рассматривалась. В результате после «оранжевой революции» новые украинские власти выбросили проект ЕЭП в мусорную корзину.

Действия Киева при этом были подчинены также сугубо политическим, точнее – идеологическим соображениям: сближение с ЕС прежде всего, вопреки экономическим реалиям.

Серьезных попыток предложить свой, альтернативный вариант интеграции на постсоветском пространстве Украиной сделано не было, поскольку такая интеграция перестала рассматриваться ею как политическая ценность. Российская «либеральная империя», передохнув годик, нанесла ответный удар, каковым и стала новогодняя «газовая война». Лишний раз судить-рядить о ее результатах не будем, тем более что во всей своей красе эти результаты, скорее всего, проявятся не сразу. Ясно лишь одно: тактика России на пространстве бывшего СССР заметно меняется. Известный историк, специалист по проблемам Восточной Европы Алексей Миллер (не путать с одноименным шефом «Газпрома») недавно заявил, что «поспорил бы с мнением комментаторов, что Россия осуществляет давление на Украину с целью попытаться вернуть ее в орбиту своего влияния. Всё наоборот, Россия пытается осознать свою новую роль на постсоветском пространстве – без Украины». Истина, наверное, лежит где-то посередине.

Не отказываясь окончательно от определенных политических задач по отношению к Украине, Москва меняет собственный подход к этой стране, равно как и к большинству других государств фактически распавшегося СНГ.

Теперь Украина рассматривается не как зависимое государство, сознательно субсидируемое Россией в обмен на истинную или мнимую лояльность, как это было во времена Ельцина – Кучмы. И не как партнер (равноправный или не совсем – теперь уже сложно понять) по крупному интеграционному проекту, как могло бы быть в случае реализации ЕЭП. А как конкурент в ряде экономических отраслей и не слишком желательный – опять-таки по политическим причинам! – путь транзита российских энергоносителей в Европу. В рамки такой концепции вполне вписывается и проект Североевропейского газопровода между Россией и Германией, и стремление «Газпрома» приобрести газотранспортные системы ряда соседних стран – например, Грузии и Белоруссии.

Таким образом, теперь средством достижения своих политических целей Кремль пытается сделать конкуренцию и экономические рычаги. О том, что речь по-прежнему идет именно о политических целях, свидетельствует чрезмерно резкое и нервное поведение российской стороны во время «газовой войны». Ведь перебои со снабжением Европы газом, возникшие в результате нарочитой непреклонности «Газпрома» по отношению к одному из его клиентов – Украине, поставили под угрозу репутацию того же «Газпрома» и в целом России в глазах пары десятков давних и вполне надежных клиентов – европейских стран.

Если это «чистый менеджмент», без всякой политики, то таких менеджеров надо бы гнать взашей.
Итак, что на западе, что на востоке Европы в последние годы политика упорно диктует свою волю экономике. Главный результат этого – торможение интеграции в рамках «большой Европы», одной из самых амбициозных, но и самых прагматичных политических идей нашего времени.

Ярослав Шимов